В Париже я люблю удивляться местным реалиям, большинство из которых человеку удобны. Например – условия для прогулок. Город пересекает только одна река – Сена. Ни тебе Невок, больших и малых, ни Фонтанки, ни даже Обводного канала, однако, по ощущениям, набережных, удобных для променадов, в Париже в десять раз больше. И все они внизу, возле самой воды. И всегда можно подняться повыше. И всегда легко отыскать «зебру» пешеходного перехода через улицу, мост, площадь… Гуляешь себе вдоль Сены, а продавцы сувениров – они там, выше, не достают, не маячат. И клошары где-то там… на отхожих промыслах, а не рядом, с навязчивою просьбой о мелочи на бутылку шампанского… И самих этих набережных столько, что не роится там турист и романтик, не мешает собрату по настроению, каждому вдоволь хватает простора и личного пространства…
Зато по выходным все магазинно-бытовое напрочь закрыто. Да еще забастовки там и сям, сплошь и рядом. Иные думают, что это трудящиеся защищают свои права, а я считаю, что это спрут социализма душит своими щупальцами прекрасную Францию. Да-а, именно! И одно из самых зловредных щупалец – профсоюзы. Профсоюзы – это ведь преступная организация, мафия, созданная работниками, чтобы шантажировать производителей и потребителей товаров и услуг. У нас, после развала СССР, с этой нечистью покончено надолго, а во Франции профсоюзы крышуют всех и вся, тормозят прогресс и ущемляют личные свободы туриста.
Вот как выглядит профсоюзное сообщение о забастовке в музее Д`Орсэ.
Я там два часа отстоял, в очереди, на лютом ветру, среди стада праздных зевак, чтобы отдать свои кровные евро, пять с половиной неизвестно за что – а они знай себе бастуют в тепле и уюте! Когда забастовка закончилась, я заплатил и прошел, и поглядел – но не было уже той радости, да и музей – так себе, ни с Лувром, ни с питерскими «грандами» ему не тягаться.
Русских, как я говорил, в Париже в меру, но встречаются всюду. Иду, такой, по блошиному рынку, что возле Porte De Vanves, прицениваюсь к катушке черных ниток с парижской этикеткой тридцатых годов на торце – и вдруг вижу нож в ножнах! Так себе ножик, если им колоть и рубить, но он мне приглянулся. Подхожу и пытаюсь выяснить у продавца, что стоит сия безделица. Пытаюсь на евро-тарабарском, пыхтя, но с энергичными русскими междометиями. А он в ответ, на чистом русском:
- Да говорите нормально. Хотите купить?
- Йе! – Отвечаю я обрадовано, и уточняю осторожно, - бат, это… желаю прицениться.
Оказалось – русский, парижанин, потомок эмигрантов. Ну, понятное дело, поговорили о политике, о ставке рефинансирования, а между делом он взволнованно поведал мне об уникальной, невероятной вещице из Северной Африки, невесть сколько тысячелетий назад выкованной колдунами-туарегами… И ножны – из чистейших бизоньих шкур. А стоит всего 10 (десять) евро. Дураку понятно, что мимо такого сокровища я пройти не мог и в конечном итоге выторговал раритет за 8(восемь) евро. Наивный, он еще чему-то смеялся, мне вослед, бережно пересчитывая монеты…
Или в рыбном ресторане на площади Des Ternes, в ответ на мои мычания, обнаружилась девушка-мэтр с чистейшим русским… Ну, это она опрометчиво засветилась, ибо потом замучалась ко мне подбегать и показывать что, чем и как все это поедать.
Между прочим, французы-гастрономы как-то по-детски, первобытно жестоки: ковыряю спицей улитку, а она ежится, прячется, не хочет на обед! Устрицы, по крайней мере, просто тихо и покорно трепещут на зубах… Вот, как можно культурному человеку пожирать живую плоть? Ладно улитки, они хотя бы вкусные, а от устриц – ни сытости, ни даже теплоты горячей пульсирующей крови на языке, только дрожащая горьковатая слякоть… Считаю, что это последствия пресловутой европейской бездуховности.
Вот как выглядит модель наводнения по-парижски, на одной из набережных.
